Окаянный «пятачок» - пядь, вернее, какое там, жалкая щепотка землицы на невском обрывистом левобережье километрах в тридцати от современно гудящего Питера, (два, от силы три футбольных поля размером), которую со стороны Кировска теснят сейчас живописные дачи и где до сих пор (семьдесят с гаком лет) ни деревца – трава да вездесущая, блестящая то здесь, то там августовская налитая малина.

Если вы никогда не были на «пятачке»; если летом не подлетали на лодке или на катере к берегу, не увязали в тяжелом, сыром, как тесто, песке, и не карабкались затем, цепляясь за всю ту же траву и за все тот же малиновый кустарник, рискуя свернуть себе ногу и вообще, шею в многочисленных рытвинах, на ничем не примечательный косогор, то представьте себе наверху покрытое бурьяном крошечное пространство, этакую поляну со скромной дорожкой в центре (и с еще более скромными, стеснительными, как капитан Тушин, ничем не примечательными памятниками, похожими скорее на знаки), где за три года бойни гарантированно стерлись в муку беспощадной немецкой ступой ни взвода, ни роты, ни даже батальоны – дивизии парнишек восемнадцати-девятнадцати лет (впрочем, я слышал от экскурсовода на Валааме – из «тамошней морской школы» сюда посылали и юнг).

Кто говорит о сорока тысячах убиенных, кто – о ста, кто дает цифру двести.

В Сталинграде и в Севастополе – колоссальные пространства; тянущиеся на десятки километров кирпично-каменные руины: люди просачивались в них от пуль, мин и бомбежек, словно песок сквозь землю, ибо в тех катакомбах, бесконечных лазах, коллекторах, завалах можно надежно прятаться.

На Курской Дуге – опять-таки стратегические просторы: сотни километров траншей, балки, дубравы, холмы, высотки...

Как говорится – есть шанс.

Скрыться, свернуться, спрятаться на «пятачке» решительно негде – ну, хоть будь ты стрелянным-перестрелянным, бывалым солдатом, имей опыт хотя бы даже девяносто войн за спиной, зарывайся на десять, на двадцать, на тридцать метров в эту копанную-перекопанную, рытую-перерытую землю (авиабомбы достанут). Каждого забравшегося на крутой берег (только стоит обвести взглядом ровную гладенькую поляну перед собой) встречает полная, окончательная безнадега. Невский «пятачок» даже не чистилище – это вывернутый из глубин наизнанку, явленный воочию дантов ад. Здесь, вскарабкавшись наверх (если еще дадут вскарабкаться! если не порежут пулеметами, осколками бомб и мин еще на подходе, во время форсирования быстротечной Невы!), ты изначально, безоговорочно, тотально со всех сторон обречен и - при условии даже средней интенсивности боя – жить тебе (бывалому, не бывалому, молодому, старому – без разницы; ибо град пуль и осколков, который пронизывал на протяжении всех бесконечных трех лет каждый квадратный сантиметр здешнего песка, он и есть град: сквозь него пройти невредимым не удавалось еще ни одному человеку!) от силы две-три минуты.

Впрочем, если повезет – час.

Если здорово повезет – несколько…

Если вступится за тебя твой ангел-хранитель – день.

Если он могущественен и ежесекундно оберегает – сутки.

Но спасти тебя может только Господь-Бог, даровав ранение и удачную пересылку в тыл опять-таки через холоднющую даже летом полноводную реку (напомню: многие попытки заканчивались трагично).

Летом на «пятачке» - удушающий трупный запах.

Весной и осенью – стоящая по горло в осыпаемых траншеях все та же трупная, ржавая, пропитанная постоянной кровью вода.

Зимой… Впрочем, обратимся к воспоминаниям очевидца:

«К моменту высадки нашей роты все окопы, ходы сообщений были забиты замерзшими трупами. Они лежали на всей площади «пятачка», там, где их настигла пуля или осколок. Трудно об этом вспоминать, но так было: укрытие, в котором мне и моим двум товарищам довелось разместиться, было вместо наката перекрыто окоченевшими трупами, трупами были частично выложены стены, амбразуры для ведения огня были оборудованы между трупами, уложенными вдоль окопов вместо бруствера. Вся площадь пятачка представляла из себя кладбище незахороненных солдат и офицеров. Ни одного деревца или куста, ни одного кирпича на кирпиче — все снесено огнем… Все это на фоне постоянного грохота нашей и немецкой канонады, специфического запаха минного пороха, отвратительного звука немецких штурмовиков, стона раненых, мата живых, кроющих немцев, войну и этот гиблый пятачок, а иногда и наших артиллеристов, лупивших по своим позициям.

— Ю. Р. Пореш, ветеран 115-й стрелковой дивизии, участник боев на Невском пятачке в ноябре 1941 г.»

Насколько я понимаю, плацдармы создаются для накапливания сил на отвоеванном у врага берегу для дальнейшего наступления.

«Пятачок» создавался именно для прорыва, но наступления 41-го, а затем и 42-го годов одно за другим провалились с кровавым треском – а он, продуваемый всеми ветрами и обстреливаемый с трех сторон артиллерией и минометами (минометы выдумал не иначе, как сам дьявол!), тем не менее, не был «свернут»; его не оставили, несмотря на всю его безнадежную сквозную простреливаемость! Напротив, в этот ничтожный клочок, который то расширялся (совсем ненамного) за счет атак и немыслимых, не укладывающихся в сознание потерь, то неотвратимо сужался, упорно вбивали полк за полком.

Мой старый добрый приятель Василий, дом которого через Неву напротив, с присущей многим русским людям склонностью к самостоятельному копанию в истории и к собственным выводам, горячится, показывая на трубы еще довоенной ТЭЦ неподалеку (ее здания смотрятся более чем внушительно). В том же трижды проклятом 41-м году, когда отступали, ее даже не пытались приспособить для обороны – «сдали немцу». А ведь, действительно, зацепись мы тогда за мощными бетонными стенами – и возможно, все повернулось бы иначе, и потери были бы в десятки, если не в сотни раз меньше, и не понадобилась бы эта голая «поляна» - но что было, то было.

Повторюсь, «пятачок» не только не оставили, но на протяжении трех лет обильно поливали кровью, организуя на него почти бесперебойную «переправу смерти» (сколько перевернутых танков, орудий, тонн боеприпасов оставлено на дне великой реки – я уже не говорю о людях!).

В топку «пятачка» кочегарами в штабах три года бросались человеческие жизни.

Зачем? Для чего? Ради каких целей?

Не сомневаюсь, найдутся те, кто с всевозможными логометрическими линейками, планами, чертежами, данными из архивов и прочими аргументами стопроцентно докажут мне, сирому - в «пятачке» не было никакой надобности; все это проклятый Сталин, кровожадный Жданов, безмозглое командование, чертово шапкозакидательство!

Другие (с теми же линейками, планами, и с той же необходимой горячностью) доложат об обратном - «пятачок» был совершенно необходим, ибо блокаду нужно было прорвать любой ценой (Как тут не вспомнить слова Верховного: «пожертвуйте несколькими дивизиями ради спасения Ленинграда!»).

Честно говоря, не это меня волнует. Что случилось, то и случилось – ничего ведь уже не вернешь! Нужен он был, не нужен – теперь-то, через семьдесят лет, какая, в сущности, разница?

Каждый раз, когда приезжаю на это место, в уютном, большом, мирном Васином доме не дает мне спокойно спать совершенно другое.

Речь о нас. Не только о нас сегодняшних, но о наших отцах и дедах, да, да, о «поколении победителей»!

Итак, в знаковом 43-ем проклятый круг из колючей проволоки, дотов, дзотов и блиндажей наконец-то был разорван! и случилось! и произошло! и фронт, наконец, покатился дальше – за дальние перелески, за болота и за поля.

«Пятачком» мгновенно перестали интересоваться: впереди были новые высоты, плацдармы и переправы.

Все ушли: резервы, штабы, санитарные госпитали, тыловые колонны...

Все на том месте замолкло.

«Пятачок» остался – тихий, разбитый, безжизненный.

А что его мертвецы? Что его ни за понюшку табаку пропавшие трудяги-солдаты, на костях которых он так долго держался? Что они, разорванные в клочья, разнесенные ударными волнами от снарядов по всему этому крошечному пространству, наваленные в воронках и траншеях, в подавляющем большинстве своем безымянные, в истлевших гимнастерках, тельняшках, ватниках, изрешеченных шинелях?

Вот какое дело, уважаемые господа – война, наконец, вдали от этого места, с победным грохотом завершилась, прошли сороковые (допустим, тогда поколение выживших, оглушенное, ослепленное невиданной трагедией только еще приходило в себя, отряхивалось, поднималось), но потянулись ведь более сытые пятидесятые, когда уже можно было оглянуться, очухаться; затем хрущевская оттепель; брежневское совершенно уже сытое и спокойное (и такое сладостное для переживших слишком многое в жизни!) «безвременье». Все это шло, катилось своим чередом – проходили «дни памяти», собрания ветеранов, чествования, приглашения на места боев, размахивания знаменами. А в тридцати километрах от уже трех, а затем и четырехмиллионного города (подчеркну, ни в каких-нибудь белорусских болотах и топях, куда даже трактором не добраться, не в седых карельских лесах, ни на другой планете: вдумайтесь тридцать! всего тридцать каких-то несчастных километров!) в густо населенной местности, рядом с дорогами, построенными дачами, судоходной рекой все эти годы (все эти годы!) на виду у десятков тысяч местных жителей, чиновников, праздношатающихся туристов грудами (грудами!), как на Бородинском поле, посреди поднявшейся травки, касок, сгнивших снарядных ящиков, россыпей бесчисленных патронов, гранат и минометных мин лежали незахороненные мертвецы «пятачка».

А теперь самое фантасмагоричное, самое дикое, страшное – не знаю, как и назвать! – сюда, на это поле, к валяющимся на поверхности солдатским черепам и костям чуть ли не на пионерские линейки привозили детей! И на виду у всего этого открытого ужаса вопили, клялись в памяти, били во все государственные и прочие барабаны о том, что «никто не забыт, ничто не забыто»

А теперь скорбное мое «почему» не к нашему, а именно к тому отвоевавшему поколению, и это «почему» не дает мне покоя.

Почему в пятимиллионном Ленинграде за все эти пробежавшие спокойные десятилетия не нашелся хотя бы один облаченный властью, сам прошедший войну чиновник, который в течение недели, месяца, года не управился бы с постыдной проблемой не только «великого города», но и всей настрадавшейся великой страны? Ведь о «пятачке» уже повсюду трубили, его официально подняли на щит, в Музее истории города выставили его знаменитый «метр», усыпанный осколками (правда, забыли присовокупить к этому метру и кости). Да, болота подо Мгой, где до сих пор тлеют во мху десятки, если не сотни тысяч, попросту бесконечны, но, уверяю, на этом-то клочке при желании можно было управиться! И всего-то: позвонить в воинскую часть, (все мы прекрасно знаем: у железной партии большевиков были тогда все возможности!), привести сюда роту саперов (роты достаточно) и один экскаватор (больше не нужно!). Оградить место флажками (да его за десять минут вдоль и поперек можно пройти!), вычистить от боеприпасов, вырыть котлован на краю, аккуратно собрать все останки, насыпать курган, заказать скульптуру если не сталинградской Родины-Матери, то хотя бы типового «скорбящего воина». Еще раз хочу прокричать – «пятачок» это не брянский лес, ни топи Бобруйска, не мгинские болота, где до сих пор позеленевшие кости можно сгребать чуть ли не тоннами - вот он – рядом с городом, на самом виду, подъехать сюда грузовикам, легковушкам - раз плюнуть – сюда же все это время возили экскурсии, опять-таки пионеров, даже дорожку посреди всего этого ужаса проложили (очевидцы, бывшие тогда мальчишками и девчонками, которых привозили сюда, рассказывали мне, что за картины Босха им открывались на всех этих экскурсиях и патриотических памятных «линейках»!).

Не нашлось ни одного такого чиновника!

Хорошо – «проклятая» советская власть, которая говорила одно, делала другое, относилась к гражданам, как к расходному материалу, плевала на скорбь и слезы – и так далее и тому подобное.

Но ведь были же люди простые – тот самый угнетаемый «сталинско-брежневской властью» народ, который жил рядом, ходил, ездил, более того, пробирался на это поле (под ногами неизбежно хрустели все те же солдатские кости) и ящиками таскал неразорвавшиеся снаряды, выплавляя из них тол для своих браконьерских нужд – и изо дня в день видел весь этот Армагеддон – почему же он, он, он сам, так от войны настрадавшийся (те же рыбаки, шоферы, дачники, жители Кировска, Невской Дубровки) не потянулся к заступу?

Мертвые сраму не имут, но живые…

И вот здесь самое для меня мучительное, и честно говоря, страшное…

В сороковые-пятидесятые вернулись в те разоренные места пережившие блокаду, воевавшие, хлебнувшие горя, знающие цену жизни и смерти фронтовики («поколение победителей»!). Почему же они, они, живущие рядом с мини-бородинским кошмаром, познавшие на своей шкуре не один фунт лиха, не собрались «всем миром», не взялись за лопаты, не упокоили «братьев своих» в одной, по праву причитающейся тем солдатам огромной братской могиле? Почему не надавили на местных «царьков», не заставили их ветеранским авторитетом своим, наконец, принять хоть какие-то меры (ведь можно, можно было бы надавить: Сталин, Хрущев и Брежнев здесь не причем совершенно!)?

Не верю, что не получилось бы.

Просто не верю.

Два-три субботника! Приехавшие в помощь из города комсомольцы (неужели было не бросить клич?!). Пара сотен военных и их добровольных помощников…

Есть ответ?

Нет ответа.

Факт в том, что «пятачок» на виду у миллионов все то время (50-е, 60-е, 70-е, почти все 80-е) оставался в уже описанном состоянии.

И ведь только совсем недавно, как ни странно, именно в проклинаемые сейчас многими годы «ельциновско-путинского режима», что-то сдвинулось с мертвой точки: поле минувшей битвы с его разбросанными по поверхности останками, которое в течение целых пятидесяти лет под барабаны и горны «о великой победе» полностью доставалось лишь мародерам, стали посещать с совершенно с другими целями молодые и весьма сосредоточенные люди. Они принялись здесь не рыскать в поисках оружия и браконьерского тола, брезгливо выкидывая из ям и траншей черепа, не обыскивать истлевшие шинели в надежде хоть чем-нибудь поживиться (что для прошедшего пятидесятилетия было обычным делом), а наконец-то захоранивать павших.

P.S.

Август 2012. Жара.

- Поехали туда – говорит мне все тот же неутомимый, жаждущий добраться до правды Вася.

Прыгаем в его моторную лодку, пересекаем Неву.

На том берегу полная безмятежность. Там и сям загорают. На складном стульчике под зонтиком нежится молодая дама. Немного поодаль, наверху – палатки поисковиков – слава Богу, уже началась работа.

Пристаем совсем недалеко от шезлонга. Не успеваем сделать и трех шагов – россыпь патронов и гильз. Затем взрыватель. Вася тут же находит «лимонку». Взрыватель и гранату выбрасываем в реку – от греха подальше. Еще шаг – внушительные осколки (скорее всего, от авиабомбы). Еще полметра – человеческая нижняя челюсть с одним оставшимся зубом. «Там бедро простреленное!» говорит проходящий мимо мужчина, «Вон, неподалеку лежит…».

Дальше идти не хочется.

Аккуратно складываем останки. Поисковики подберут.

Перед тем как отчалить, наклоняюсь к безмятежной красотке. Интересуюсь, знает ли дамочка, что здесь было раньше. Нет, не знает, она из Воронежа, отдыхает вот на той недалекой дачке, в Питере сейчас более комфортно, чем у нее на юге, и самое главное – спится отлично. Свежий воздух. Рядом Нева. Очень хорошее место.

Что же, спокойной вам ночи, мадмуазель.

Тихих вам сновидений.

Подробнее на http://svpressa.ru